Жарко и душно… Св Челябинскеолнце палит немилосердно. Город весь окутан дымкой той мелкой режущей пыли, которая впивается во все поры нашего организма. Колеса от экипажей оставляют после себя глубокие борозды на толстом слое дорожной пыли. И душно… В эту египетскую жарумне пришлось на днях съездить в Миасский завод. Путешествие маленькое, всего , — но иногда и мимолетные впечатления интересны. следуя своей неизменной привычке записывать, я и на этот раз делал беглые заметки. Из города я отправился на ст. Челябинск пешком. Однако нестерпимая жара давала себя чувствовать, я  на полпути на станцию забрался в огромную трясущуюся раковину, которая называется у нас «делижанами».   Эти «делижаны», если хотите, имеют у нас свое прошлое. Введены они были в счастливую эпоху железнодорожного движения в Челябинске, в те лихорадочные времена, когдауправление находилось в городе, и когда жизненный пульс населения бился энергично и бодро, вызванный на это железной дорогой. Нашлись люди, которые ввели в употребление для переездов от города до станции и обратно тяжелые, крытые экипажи, запряженные парою коней. Публика очень охотно садилась в эти ковчеги, ибо разница в цене между извозчиком и «делижаном» была слишком существенна, особенно для бедных людей. Такса для дилижансов – 5 коп. в один конец, для извозчика – 35 коп. Таким образом, разница очевидна, и даже интеллигентная публика охотно садилась в эти дилижансы . И тогда содержатели работали бойко.   Ныне времена изменились. Работают далеко меньше, хотя серая публика по-прежнему предпочитает делижансы. Господасодержатели «делижанов», очевидно, не получают прежних барышей, а потому и махнули рукой на порядок в отношении своих экипажей. В большинстве случаев дилижансы грязны, оборваны внутри, неимоверно тряски. Путешествие ваше в этих закупоренных чертогах сопровождается таким адским грохотом и стуком, что вы едва слышите соседа и кричите, как на пожаре, отвечая на чей-нибудь вопрос. Возницы иногда дерзки и грубы, пресловутый «контроль» билетов тоже.      Станция Челябинск…   Здесь много того, что мы называем жизнью. Целые дни и ночи грохочут поезда, издают свистки и несут с собой волну мятущегося и куда-то спешащего люда. Куда они едут? На этот вопрос ответить невозможно, так как через Челябинск можно проехать куда угодно. Но если вас интересует, вообще, личность, интересуют встречи и лица, тогда садитесь где-нибудь в I классе Челябинского вокзала и наблюдайте…   Вот громыхнул поезд – это уральский. Вот другой – этоиз Сибири. Скоро по времени будет самарский, но о нем слишком не беспокоятся, ибо он непременно запоздает. Публика привыкла к этому так, как привыкает человек к катару желудка. Когда говорят о самарском поезде, тогда вы непременно заметите на лице собеседника ироническую усмешку:   – Он, конечно, часика на три запоздает…   – Господа! А был ли случай, чтобы самарский поезд не запаздывал?!   – Ну, это вы скорее белого слона поймаете…   Хохочут. Железнодорожные чины иногда тут же скалят зубы. Попробуй спроси такого чина о причине запоздания. Железнодорожные чины иногда тут же скалят зубы. Попробуй спроси такого чина о причине запоздания, и он непременно ответит вам стереотипной фразой:   – А кто его знает – отчего…   И ждут. Ждем само начальство, тоскливо расхаживая по платформе. Наконец, где-то далеко, за товарной платформой, метнется густая струя дыма, послышится рокочущий шум, грохот, и давно желанный поезд показывается».   «Когда поезда сходятся, на ст. Челябинск царит лихорадочное движение масс. Все классы заполнены публикой, и здесь вы найдете самый разношерстный элемент.   Вот в толпе растерянно пробирается сельский батюшка в широкополой шляпе и потертом подряснике. Он, видимо, окончательно сбит с толку этойживой человеческой волной, которая бушует вокруг него.   Вон высокий и элегантный офицер. За ним пробирается тощая фигура в чиновничьем платье с желчным лицом и с сердитым взглядом из-под очков. Там, дальше, откуда-то выглянуло наивное и добродушное хохлацкое лицо, прошел стройный и худощавый горецв папахе с кинжалом. Два толстых киргиза сидят, как монументы, и смотрят на публику узкими черный мир глазами. За столом сидит кружок молодежи и горячо трактует о последней чеховской пьесе. Мелькают студенческие фуражки, иногда татарские тюбетейки, форменные картузы, чалма, казачьи папахи и пр. и пр.   Теперь зайдите в III класс и посмотрите. Здесь иногда бывает негде ступить – все человеческие тела. Здесь лежит сермяжная Русь во всех ее представителях. Этой сермяжной Русью иногда бывает покрыта вся платформа. Здесь перемешано все: и мешки с хлебом, и скарб домашний, и жены, и старики, и дети. Все это сидит, жует, движется и куда-то стремится ехать. Это, по большей частипереселенцы, с их мученической эпопеей перекочевывать «на новые места». Станция Челябинск «перепрудила» их сотни тысяч, и что могла бы рассказать эта каменная бездушная платформа, если бы она заговорила! Она рассказала бы про ненастные долгие ночи, которые коротали эти люди под открытым небом, про горькие разочарования, про острую нечеловеческую нужду, про болезни, про безвременно погибшие жизни…   С удивительной верой в грядущее, с громадным героизмом ехали куда-то этибородатые наивные люди. Я думаю так, что по безлюдной и совершенно глухой местности эти тысячи семейств переехали бы и проще и лучше, ибо они там ориентировались бы по-своему: по солнышку, по деревьям, по речке, по заре… А здесь, в условиях «культурного» передвижения, эти большие люди с бородами были, подчас, беспомощны, как дети. Каждая форменная фуражка приводила их в волнение, они путались с билетами, с паспортами, с багажом, на них кричали, как на лошадей, их размещали по огромным баракам, среди них «вспыхивали» болезни. Все это слишком известно, обо всем этом писалось сотни раз.   Второй звонок на Самару. Я залезаю в вагон и думаю смиренно: «В руце твои предаю…»