1905-й г.
Год с повышенной температурой.
Выписал на этот год, конечно, «Новое время» , потом — по случаю войны — для всесторонней оценки событий — нудные, профессорско-либерально-сентиментальные «Русские ведомости» , — «Ниву» — ради приложений — и для работы — «Путеводный огонек».
Дома, на службе и в Кредите все благополучно.
9-го января в Петербурге произошел «расстрел рабочих».
Редкое событие в истории России за последнее время пользовалось такой популярностью, как этот «расстрел» . С каждым годом это событие раскрашивалось новыми цветами, фантазией, обогащалось высосанными из пальца подробностями, украшалось пышными фразами и словами и, наконец, превратилось в крупное историческое событие, имеющее очень мало сходства с действительностью.
По первоначальным описаниям самого факта — без комментариев — и сообщениям нетенденциозных очевидцев — произошло следующее.
Деятели известного направления решили попробовать новый способ борьбы с существующим строем. Не желая рисковать собственной шкурой, они сумели найти и убедить несколько сот миролюбивых рабочих «предъявить требования» непосредственно высшей власти— царю, — какие «требования»? — как-то затушевывается.
Нашелся и руководитель — желающий сделаться историческим лицом — Гапон.
Пошли к Зимнему дворцу. Правда, что были и портреты царя у рабочих, и крест — у Гапона, но в рядах были и люди с браунингами и ручными бомбами — может быть, пригодятся. Руководители позаботились создать рекламу, и толпа увеличилась тысячами любопытствующих.
У кого, с кем, какие были объяснения — осталось неизвестным, но, судя по тому, что начальник охраны Трепов приказал стрелять и добавил свой знаменитый приказ — «патронов не жалеть!» — объяснения были не особо миролюбивые — на площади остались десятка 2—3 трупов, — не столько убитых пулями, сколько затоптанных кинувшейся в панике массой, — число раненых определить, конечно, невозможно.
Получил 15 января письмо от Дерябина из Сыростана, — зовет на охоту… «ездили недавно, убили всего 5 коз, я — одну. Вчера нашли глухарей стаю… я сделал 45(!) выстрелов, ни одного не убил… стрелял не больше 30 сажен»… Мне очень хотелось, но не пришлось.
На войне дела шли неважно. В конце января и в феврале были большие бои под Шахе и под Мукденом. Тянулись несколько дней, фронт более 80 верст, — мы опять отступили.
Зимой завели лошадь. Разговоры с женой шли давно, — находилось много работы — возить ребят в училища, жене — на базар, мне — на завод Покровских, в Кредитку, но пока не покупали.
Был как-то у нас Ив. К. Осипов и советовал купить в Чернавской, — продает казак. Лошадь 4—5 лет, гнедой мерин, доморощенная, — без всяких изъянов и пороков, — вообще, надежная, — цена всего 40 р.
Подумали и попросили купить.
Купил. — Гнедко нам понравился. Завели кошовку, наняли кучера… — подвернулся вятский парень 18—20 лет — добродушный, но очень уж простой, чтобы не сказать больше.
Пример его «простоты» : зимой я сделал красивую тележку, взял оси и колеса от сломанной детской коляски. Парню пришла фантазия испытать ее прочность. «4 пуда наложил — ничего — везет. 5 — тоже, а как 6 положил — ось переломилась и колеса смялись!» — весело сообщил он мне. Я не нашел, что ответить…
Кстати, — чтобы не возвращаться к нашим планам… ребят в школу увезли раз 5—6, в Кредитку съездил 2 раза — пешком скорее и удобнее: ездил только на завод и изредка жена на базар…
С февраля в нашей семье началась печальная полоса, — начала похварывать Лида… Все сильнее и сильнее, — на руках и ногах появились странные кровоподтеки. А. Ф. Бейвель определил, что у нее слабость кровеносных сосудов и кровоподтеки от их разрывов.
Лида была очень здоровая, веселая, бойкая девочка, — очень способная, и откуда у нее такая напасть — бог весть.
Бейвель прописывал лекарства, но говорил, что надежда только на организм, — сосуды могут порваться и в мозгу, и тогда дело плохо.
В марте так и случилось… похворала несколько дней и умерла почти в сознании.
Поплакали все, — жаль ее всем было очень.
В начале апреля  было общее собрание членов Кредитки, — рассмотрели и утвердили отчет за 1904 год.
Вскоре после собрания сплавил и бухгалтера Михайлова, — он совсем зазнался и надоел до невозможности всем, — мне, конечно, в особенности. Я поговорил с остальными членами правления — из остальных 5 человек (я — шестой) четверо — за увольнение. Подали заявление товарищу председателя Бейвелю — председатель Чикин делами Кредитки не занимался — и Михайлова вышибли, —даже воздух стал чище…
Я подумал, подумал и решил — пока что — быть бухгалтером самому, — все-таки еще 75 р. в месяц годятся, — как очередной член правления  я получал 50 р.
Разобрался в книгах и делах, — ничего страшного нет, — только работать приходилось побольше, — сидел когда и днем.
Служба в Акцизе от этого не страдала.
Сошел снег, подсохло. Начались обычные работы в саду и огороде. Жена  продолжает сокращать посевы овощей, расширяла малину.
Откуда-то достала и посадила несколько кустов садовой клубники «Виктория»  — ягоды со сливу… Эти кусты  два-три года  доставили нам много неприятных минут… Принялись и разрослись прекрасно: цветут еще лучше и… ни одной ягодки… Выдрал потом все с наслаждением.
Приходилось позаботиться о летнем экипаже. Заказал местному мастеру  Шведову. — Он назначил цену 160 р. , сделал. Коробок  небольшой — для двоих, очень нарядный: на хороших мягких дрогах. Весь лакированный, с кожаным сидением и фартуком… Оси — в медных втулках, но… на ходу не особенно легкий… — впрочем, наш Гнедко на хорошем корму еще выправился и сделался таким сильным, что ему было все равно.
С 1 мая  перемена участков  у помощников надзирателя.
Мне дали склад  — это место  на виду у начальства, но мне оно нисколько не улыбалось. Кроме того, бывший заведующий складом  старичок  Михаил Дмитриевич Кетов умер и новый заведующий  Коробейников был весьма неприятная личность  — не только по моему мнению, но и мнению всех его сослуживцев.
Контролером  при складе  был В. М. Лисовский, изображающий из себя крайне делового, знающего и занятого человека, что не помешало ему не заплатить мне за полпуда дроби и несколько фунтов пороха, которые я купил ему вместе с запасами для себя.
С участком  перешел и другой объезд, — к юго-востоку от  г. Челябинска. Самая дальняя лавка  — Кочердыкская слобода — 120 в.  Этот участок  уже нельзя было делить на 2 объезда, — зато на юге  была хорошая охота на уток и гусей  осенью: а на северной границе объезда  — оз. Каясан.
Плюс склада — не ездить на завод.
Начался пролет уток, — надо на охоту.
7 мая поехали на Ванюши на двух подводах: я с Филипповым и Газенбауш с помощником атамана Отдела; — на лошадях — удобнее, дешевле, свободнее и… скорее.
Остановились в Адищеве, едва нашли 4 лодки.
Савки — «сау-саулды…» летят, — поохотились неплохо, — я убил 9 шт. — 4 савки, 3 — серухи, чернядь и шилохвост, — остальные охотники вроде этого. Собрались тучи, вернулись в деревню, почайничали.
В ожидании, чем разрешатся тучи, поиграли в винт. Помощник атамана  такой любитель, что возил за собой карты. Мне везло, — Филиппов и помощник атамана  проиграли рубля по 3… «Так начальству  и надо…», — смеялся Газенбуш, сыгравший вничью.
Пролет в этом году был хороший. 12 мая опять поехали вдвоем с Филипповым — тоже на лошадях, и я убил 18 штук — 15 савок, 2 черняди и красноголовую гагару.
В эти числа  на Дальнем Востоке  произошло печальное  для России событие. 12—14 мая был морской бой около острова Цусимы, и наша эскадра — под командованием адмирала Рождественского — была разбита японской эскадрой… Война подходила к концу, — мы были побеждены…
На лето  жена  решила остаться в городе.
Причин — много: хорошо и дома; по железной дороге все еще шли войска, в движении поездов еще были заминки, на станциях случались буйства и скандалы. В деревнях  — по уверению либеральных газет  — происходило брожение, — хотя при моих поездках по уезду  я не только не видал, но и не слыхал ни о каком брожении…
Во дворе  — «перемена министерства». Вятскому парню  — кучеру  — в городе  показалось «тоскливо» — он решил уйти, — рассчитал. Появился Филипп Федорович Грязев — послал его Газенбуш. Филипп произвел приятное впечатление. Спрашиваю: «Сколько хочешь жалования? » — конечно — на всем готовом. «Чего говорить о жаловании, — отвечает, — поживу — сами увидите, сколько надо!». Понравилось  и это — согласился, нанял.
Филипп — привел и содержал двор в полном порядке, ввел строгую экономию в выдаче лошади и коровам сена и овса, в общем, был старательным, заботливым, но с хитрецой, — себе на уме…
Платил ему сначала 10 р., а потом 15, — он был доволен.
Наступило лето, — ходил с ребятами  за линию Пермской железной дороги, — там был хороший, крупный березняк. Доходили и до 1-го озера, до которого считалось 6 верст от центра города.
Устроил всем удочки. Несколько раз  ходили удить на р. Миасс. Доходили до железнодорожного моста  и дальше, но клевало плохо  — несколько чебачков и пескарей.
Пробовали ходить рано; — вставали чуть свет, — результат тот же. Тюрьмы тогда еще не было, и «загород» начинался от дрожжевого завода Аникиных.
24 июня поехал на участок с таким расчетом, чтобы 29 июня быть на Каясане. Повез меня Яков Дорохов — казак из Сосновки. Вместо себя в Кредитке попросил посидеть милейшего Ник. Ник. Трофимова; — все сколько-нибудь ответственные операции оставил до возвращения.
Объехал участок, — все благополучно.
Доехал до Каясана вечером — со стороны, противоположной поселку Чернавскому. Чтобы не трястись туда, остался один на озере в каком-то балагане, а Якова отправил в Чернавский — за лодкой и Иваном.
Они приехали чуть свет, — спустили лодку — я с Иваном на озеро…
Поохотился неплохо… За день убил 27 чернядей, 4 серых, 3 комковых, савку и свиязь, — всего 36 шт.
Кончили — солнце еще не закатилось… Иван с лодкой на своей лошади — в Чернавскую, а я с Яковом — в город, — приехали уже утром…
Николай Николаевич Трофимов — без меня — деньги с клиентов получал, но никому ничего не выдавал.
14 июля опять поехал на Каясан. На этот раз по железной дороге до Чернавской — дальше на лошади Ивана — в лодке…
Поохотились теперь похуже, — привез в Челябинск 24 утки. Жена ворчит: «Всю птицу теперь надо ощипать!..». Ворчат и ребята за обедом: «Сегодня опять утки? — не хочу больше…».
Съездил еще раз 11 августа, — привез только 11 штук.
С половины августа началось учение. Шура весной перешел во 2-й класс Реального училища, Володя — в старшее отделение школы С. К. Кузьмина, Аня — в 1-й класс гимназии, Оля поступила в школу В. А. Шумилова — рядом с нами: Костюшке не было еще 3 лет.
Учение у всех шло более или менее гладко. Володя — по примеру прошлого года — избегал бывать на уроках Закона Божьего, чтобы не видеть Н. Н. Родосского…
Ничего не поделать — наследственность, — я тоже от души ненавидел своего законоучителя В. Конюхова, но, к сожалению, не догадался делать, как Володя.
Летом еще выписал из Ижевского завода «монтекристо» 6 мм. для ребят, стоило оно всего 8 р. Ребята, конечно, в восторге, — патронов извели пропасть; — била она очень неплохо — стрелять я позволял только при себе.
В конце августа всей семьей — до жены включительно — пошли пошататься по направлению к 1-му озеру. Шура, конечно, взял с собой винтовку.
Дошли до лесу, разбрелись… собрались, — посидели, снова разбрелись…
Шура увидал ворону, взял у меня 3 патрона, пошел подкрадываться… В кустах его не видно. Слышу — выстрел!.. — Шуры нет. Пришел нескоро, сконфуженный. «Ну, убил?». — «Нет!». — отдал винтовку Володе.
Пошатались, — домой, Шура отстает, — жена заметила, что прихрамывает. «Что с тобой?» — «Ногу стер сапогами…».

Пришли домой, — отказался от ужина, лег спать, — жена хотела посмотреть ногу, — не показывает.
На другой день не встает, не пошел в Реальное училище, — говорит, болит нога.
Только после обеда жена решила посмотреть ногу. «Да ты прострелил ее?!». — «Прострелил…».
Оказывается — подкрадываясь к вороне, поднял заблаговременно курок, нес винтовку дулом вниз и нечаянно спустил курок, — пуля попала в ступню левой ноги и засела… боясь, что я отберу винтовку за такую небрежность, решил не говорить, пробовал выковыривать (!) пулю ножом — глубоко.

Поднялась тревога, — конечно, к Бейвелю. «Привезите, — говорит, — посмотрим рентгеновскими лучами». Привезли, посмотрел — пулька между сухожилиями. Тут же был Ляпустин — он мнил себя хирургом… заегозил: «Резать, резать непременно. Завтра утром привезите в больницу — я приготовлю все!» — уехал.
«Неужели — резать?» — спрашиваю Александра Францевича.
«Мой совет — оставить так… пулька довольно глубоко… в ране уже опухоль… ткани переместились — разрез будет большой. А оставить — она ничему не помешает… через 4—5 дней заживет, и он забудет про нее… Разве только на ползолотника весь тяжелее будет…».
Послушались — оставили, — зажило, и Шура совсем ее не чувствовал.
Уже осень, — захотелось еще раз съездить на озеро. 26-го сентября с Филипповым и Газенбушем съездили на Ванюши. Убил только 6 уток, но все сытые, жирные…
Война с Японией кончилась; в сентябре или октябре был заключен мир; японцы оказались очень умеренными в своих требованиях…
Началась демобилизация, массами повалили солдаты с востока, — железная дорога не справлялась, — появились пробки, — в Челябинске, вероятно, и на других больших станциях.
Солдаты пьянствовали на вынужденных остановках; буйства, скандалы, — говорили и об убийствах.
Закрыли винные лавки в городе и в полосе железной дороги на 10 верст в ту и другую сторону, но толку оказалось мало. Предприимчивые тайные продавцы водки, не желая расстаться с крупным барышом, задерживали в 3—5 верстах от города возчиков, везущих вино в дальние лавки. Пересчитывали, что у него в возах, аккуратно уплачивали за вино и посуду и забирали себе. Возчики не жаловались, — может быть, перепадало и им за беспокойство, — во всяком случае, он ехал домой налегке, сдавал продавцу лавки все деньги; получал новое требование и ехал снова за вином — заработок увеличивался.
Не в претензии и продавцы —никакой работы, хлопот и забот по продаже…
Узнали все это уже потом…
Начались погромы публичных домов. Действовали солдаты, к ним присоединялись местные любители. Выбивали окна, двери, рамы… Обитательницы — со слезами и руганью собирали более ценное и убегали к соседям или куда придется. Из окон выбрасывали изломанную мебель, изорванные матрасы, перины, всякий житейский хлам… Потом постепенно расходились. На другой день заколочены досками окна, двери, — через 2—3 дня начинали ремонт.
Обыкновенно разбивали дома ночью или поздним вечером, — но тогда темно, — плохо видно, — начали громить днем.
Помню такой случай.
В воскресенье прекрасный — осенний — солнечный день, на улице шум, беготня.
Вышел; — говорят — разбивают дом неподалеку от нас; — надо посмотреть.
Шагах в 40—60 от дома — толпами и цепью — зрители, — за ними экипажи — тоже зрители — нарядные дамы, мужчины.
Перед зрителями на свободном пространстве, Иван Павлович Лепихин, полицейский надзиратель — в форме, белых перчатках, просит публику разойтись: «Идите своей дорогой! не толпитесь! Что тут интересного? Скоро все кончится… не толпитесь… прошу! ..».
У самого домика два городовых горячо убеждают десятка 3—4 громил — почти исключительно солдат — прекратить… «это занятие! не делать беспорядка!..» .
Окна уже выбиты… сломанная мебель и разорванные перины на улице, — жильцов уже не видно… Несколько человек отдирают обшивку дома, другие ломают ворота. Человек 7—8, притащив откуда-то бревно, бьют им, как тараном, простенки.
19 и 20 октября были жидовские погромы…
Производились ночью, — больше всего на Уфимской — главной — улице; разносили жидовские магазины; в других местах — дома. Обыватели домов, конечно, убегали, при приближении толпы — кто куда сумеет.
Толпа 100—200 человек выбивали окна и уничтожали все в доме, остатки выбрасывали на улицу, убегающих не преследовали. Покончив с одним домом — шли к следующему.
Тоже, конечно, и в магазинах; — мелочь, вероятно, растаскивали.
Священник Разумов рассказывал, что он случайно проходил по улице во время погрома. Из дома, еще не тронутого, выскочил старый жид, узнал его и потребовал, чтобы Разумов достал ризу и крест и встал на защиту его дома.
Раненых, а тем более убитых жидов — не было ни одного…
На погромах еврейчики недурно заработали. Все убытки им потом были кем-то возмещены на основании их показаний. Торговец мебелью Литвин получил полностью за всю мебель, какая была в его магазине, хотя часть осталась целой, а остальная нуждалась только в ремонте, иногда очень незначительном.
Еще лучше доктор Наум Маркович (Нухем Мордухович) Шефтель. Он заявил, что грабители похитили из его письменного стола 10 000 р. деньгами. Дом был только что построен, — у Шефтеля денег на постройку было мало, и он должен чуть не каждому обывателю, — не говоря уже о лесных складах и банках. Зачем он держал в столе 10 000 р. — неизвестно, — вероятно, у него не было и 10 р.
Ночи были тихие, — даже до нас доносился с Уфимской неясный шум, крики. Мне очень хотелось посмотреть, но жена не пускала ни за что. Шуре и Володе удалось улизнуть, и они рассказывали потом, что видели.
Приходилось неоднократно слышать, что погромы производились по инициативе полиции.
Меня заинтересовала эта сторона и, сидя в Кредитке, я произвел возможно тщательно расследование… В Кредитке это было очень удобно: когда человек приходит просить денег, у него душа нараспашку.
Я — наедине — в своем кабинете незаметно расспрашивал всех, начиная от жандармского ротмистра Н. А. Шамлевича, жандармов Н. Рубцова и еще другого — фамилии не помню, мелких местных предпринимателей, купцов, рабочих, железнодорожных служащих всех рангов, — все бывали и видели погромы (многие, вероятно, и участвовали), но инициативы или попустительства никто не заметил. Да и что могли сделать 20—30 городовых всего города…
Кстати, в Кредитке я никогда не бывал в форме, — очень многие клиенты и не подозревали, что я акцизный чиновник.
Через несколько дней после погромов — другие «выступления» …
Вечером, — мы уже почайничали, но еще светло, — на улице какие-то необычайные звуки, точно пение… волнение. Выглянули — со стороны вокзала идет толпа человек 100—150, сплошной массой и что-то, видимо, нескладно поют…
Направляются к винному складу, — оказывается, объявлена забастовка и идут «снимать рабочих» … В складе работа уже кончена, огни погашены и кроме 2—3 сторожей — никого… Сторож растерялся, пропустил несколько человек во двор. «Снимать» — некого.
Помялись, вышли на улицу, — толпа в нерешительности. Постояли — направились в город.
Слышу, меня кто-то зовет. Оглядываюсь. Иван Корнильевич Покровский — один из владельцев завода — в числе зрителей, но на лошади, в коляске, — он либерал довольно высокой марки. Зовет к себе, сел. «Это безобразие, что они делают! И к чему это? Они напрасно волнуются. Достаточно им сказать, что закон о Государственной думе уже выработан и утвержден… — они сейчас уже успокоятся. Как никто не догадается сказать?». — «Ступайте — скажите». — «Но… зачем же я? Пусть кто-нибудь другой…».
Простился с Иваном Корнильевичем Покровским, пошел с толпой…
Подошли к почте, дремлют 1—2 дежурных чиновника. «Телеграф — не трогать!» — командует кто-то впереди.
Недалеко электрическая станция, освещающая город, — принадлежит В. М. Колбину. Он растерялся, не знает, что делать, сам кричит, чтобы прекратили работу. В толпе кто-то резонно говорит, что оставить город без света нельзя… Колбин кричит, чтобы работали.
Пошли к центру города… чувствуется нерешительность; — руководители начинают догадываться, что «снимать рабочих», когда они не работают — довольно неудачная мысль.
Дошли до Уфимской улицы, толпа начала расходиться, пошел и я домой.
Дома — одна кухарка… Сообщает, что жена велела запрячь лошадь и со всеми ребятами уехала к А. Ф. Бейвелю.
Пошел туда, — город точно вымер, — огни погашены, ставни закрыты. Самого А. Ф. Бейвелю нет. Анна Васильевна дома .
Жена обрадовалась, видя меня живым, здоровым и веселым, — она была уверена, что я уже разорван в клочки … Ребята — кто спит, кто дремлет … Рассказал, что видел, — успокоилась.
Анна Васильевна с тревогой говорит, что Александра Францевича — он тогда был городским головой , — замучили… Исправник с помощниками куда-то скрылись, и их не могут найти… Начальник гарнизона г. Челябинска окружил свою квартиру солдатами и никого не принимает… За разрешением всяких недоразумений, скандалов, за получением распоряжений обращаются к Александру Францевичу Бейвелю, — у них в передней у телефона постоянно дежурит кто-нибудь из полицейских надзирателей .
Приехал с вокзала Александр Францевич Бейвель — тоже спокойный , — на вокзале хотели бастовать, но передумали .
Пора и нам домой — уже 11 часов, — забрали ребят , поехали. Дорогой жена говорит, что ее больше всего испугала мертвая тишина и безмолвие города, — даже собаки не лаяли …
Выступления прошли благополучно , — можно продолжать.
Через несколько дней опять толпа , — склад работал. Я успел дойти до склада раньше нее и велел закрыть ворота и контрольный проход . Вся администрация склада куда-то бесследно исчезла , — остался только контролер Лисовский.
Из толпы потребовали, чтобы их пустили в склад . Я ответил, что посторонних не пускают. Сняли с петель железные ворота, хлынула вся толпа .
Я протестовал, говорил, что могли бы выслать делегатов ; отвечают: «Побоялись, — вон бочек сколько! может быть, в каждой по два солдата сидят!».
В кочегарке потребовали, чтобы залили котлы , — масленщики отвечали, что зальют, если прикажет их начальство . Я сказал, что работы не кончены и мы заливать не будем … «Зальем сами!…». Но… не залили.
Толпа повалила в ойку, в разливное . В складе работало человек 80, — из них чел. 60 — женщины … — перепугались страшно, некоторые — в слезы, с другими истерика ; трех унесли в приемный покой .
Рабочие склада растворились в толпе ; работа на этот день прекратилась, но на следующий работали нормально .
Девицы со склада стали смелее . Зовут меня в склад . В кабинете заведующего — штук 5 девиц , наиболее «сознательных» . «Вон они заявляют, что хотят бастовать . Как быть?» — сообщает заведующий. «Как бастовать? — т. е. не работать ?» — спрашиваю девиц . «Понятно, не работать». — «Дело ваше. Рассчитайте их!» — говорю заведующему . Девицы ответили: «Нет!.. Нам так, чтобы жалование шло !». — «А вы бы стали держать работника и платить ему жалование , а он не работал бы?». Смеются: «Конечно, нет!». — «Ну — так чего же?». Постояли, посмеялись, ушли на работу .
Вокзал не давал покоя городу .
Как-то днем — часов 11—12 — слышим в складе : железнодорожники хотят громить все казенные места… уже собрались с оружием около Народного дома.
Пошел туда… — день хороший, — любопытными заполнены все тротуары.
Около Народного дома в два ряда стоят человек 100… — на краю — Иван Николаевич Штин — знакомый по Кредитке, — он кондуктор, имеет 2 дома на вокзале; в руках палка с массивной гайкой на конце. «Что собираетесь делать, Иван Николаевич? — А черт их знает! Я почем знаю? Велели выходить, а то со службы выгонят!».
Зрители ждут, что дальше.
Слышим — будут освобождать заключенных… На месте Государственного Банка стоял довольно ветхий дом предварительного заключения…
Вдруг откуда-то на улице показалось десятка два солдат с винтовками, — сняли где-то караул. Улица моментально опустела; зрители прилипли к заборам, железнодорожники сбились в беспорядочную кучу… — полная тишина… Солдаты молча прошли…
Стали освобождать заключенных. Выломали окна, подставили лестницы. Заключенные — их было всего десятка 3 — не выходят.
Руководители залезли в окно — убеждают… Заключенные уперлись, — не выйдем ни за что, — здесь спокойнее… Руководители обратно, — заключенные начали поправлять окна…

Действие следующее…
Толпа двинулась на Александровскую площадь, чтобы устроить большой митинг. Зрители — за ними… Но… на площади парами ездят казаки… сгрудились на окраины.
Смотрю — А. Ф. Бейвель, — подошел к нему, — в это же время подъехал казачий офицер. «На площадь никого не пущу… Прикажете и этих разогнать?» — указывает на толпу. Александр Францевич попросил подождать, — подошел к железнодорожникам, — я за ним. Навстречу нам двое, — один поляк — Мошинский, помощник машиниста, другого не знаю. Бейвель говорит: «Хотелось бы поговорить с руководителями». — «Они перед вами!» — с гонором отвечает Машинский. «Здесь митинга не будет! Видите?» — указал на казаков. «Тогда мы соберемся на путях. Товарищи! За мной!».
Толпа потянулась на вокзал. Зрители — за ними.
На путях толпа, сильно поредевшая в пути, собралась в кучу, начали из каких-то бочек устраивать платформу. Зрители быстро прибывали.
Вдруг крики: «Солдаты! Солдаты!» — вдали за вагонами прошли 3—4 чел. в шинелях — без винтовок… Зрители рассыпались… начали разбредаться и железнодорожники — представление кончено…
Я пошел домой, — жена очень волновалась.
Все эти события не нарушали, однако, общего строя жизни. Ребята так же аккуратно ходили в школы, дома играли во дворе, ссорились, мирились, шалили; — иногда даже учили уроки. Жена хозяйничала, следила за порядком в доме. Я ходил в склад, в Акцизное управление, выслушивал разглагольствования Филиппова; вечерами сидел в Кредитке.
Без помощника в Кредитке все-таки тяжеловато. Брать патентованного бухгалтера — не по средствам, да и не нужно, — я вошел вполне в курс дела.
Подвернулся Михаил Васильевич Лапидовский, парень лет 25—27; учился, но не кончил Духовную Семинарию, — прекрасный певец — бас; очень веселый, большой любитель выпить… Взял его на амплуа бухгалтера, — он довольно скоро сориентировался и работал неплохо. Жалование я назначил 50 р., — за 3—4 часа вечерней работы — плата хорошая, — он доволен.
Себе я тоже назначил 50 р. Работу распределили так: касса, ведение бухгалтерских книг и вообще верха — остались у меня; он вел предварительные разговоры с клиентами и кандидатами, писал ордера, учетные листы и т. п. Стало полегче.
Демобилизация все еще не кончилась. Солдаты шли, буйства продолжались, горожане жили в тревоге. Появились слухи о грабежах, они назывались более благозвучным названием — экспроприация… Полиции слишком мало. О начальнике гарнизона, имеющего в распоряжении реальную силу, — ни слуху, ни духу.
Кто-то в городе подал мысль о самозащите… — решили организовать из желающих добровольную дружину для поддержания порядка. Написали уставчик, Дума утвердила.
Из каждого квартала нашлось 3—5—6 дружинников; несколько кварталов образовали — участок, — во главе его — попечитель; во главе дружины — Городская дума.
Обязанности дружинников — по очереди дежурить на улицах по ночам. Меня выбрали попечителем нашего участка.
Дружина оказалась мертворожденной, — подежурили недели 2—3 — перестали.
Несмотря на все треволнения, акцизной компанией съездили все-таки в деревню Мысы на заячью облаву. Ничего особенного не случилось. Я убил 5 зайцев.
В самом конце ноября в городе проходили выборы гласных в Городскую думу на четырехлетие с 1 января 1906 года.
По совету А. Ф. Бейвеля я выставил свою кандидатуру, был выбран и сделался одной из 40 голов города, — всех гласных 40 человек.
Послали на утверждение в г. Оренбург, — утвердили.
В декабре произошло событие, которое произвело большое впечатление в городе, и на акцизных в особенности.
«Смутное время» заставило отбирать деньги из винных лавок ежедневно. Когда сборщики были в уезде, — отбирали акцизные, — у каждого было 2—3 лавки.
В субботу я объехал свои лавки, сдал деньги в склад и пошел в баню… К нам пришла Софья Михайловна Филиппова и сидела с женой в столовой.
Вдруг жену немедленно вызывают в коридор, идущий из столовой в кухню, — стоит контролер Лисовский, сильно волнуется: «Константин Николаевич дома?». — «Дома, — отвечает жена. — Вы, наверное, знаете, что дома? Где он?». Жена удивляется, начинает тревожиться. «Наверное, он в бане… недавно ушел…». «Так не он… кто же это?» — развел руками Лисовский.
«Да что случилось?». — «К складу сейчас подошла лошадь… в кошевке лежат убитые — акцизный чиновник и кучер. Я думал, это Константин Николаевич!».
«Это Володя! — слышит жена из столовой голос Софьи Матвеевны, — я жду его из завода!» — сорвалась с места, почти убежала вместе с Лисовским.
Жена пришла в баню, сообщила мне, — оделся — в склад.
Оказывается, убит Люциан Кондратьевич Газенбуш, — он уже застыл, кучер еще живой, обоих увезли в городскую больницу.
Вернулся домой, велел запрячь лошадь, — к В. И. Филиппову — надо что-то делать… может быть, кучер что-нибудь укажет.
«Я расстроен, болен… — заявил В. И. Филиппов, — делайте, что надо…» — в важных случаях он всегда заболевал.
Я — к следующему по рангу — Н. Н. Трофимову. Он откровеннее: «Нет уж! действуйте лучше вы…».
Еду в больницу. Газенбуш — в мертвецкой, — несколько пуль в голове и сердце. Кучер — в палате, — без сознания — тяжело дышит, глаза закрыты; — молодой здоровый парень; две пули в голове — одна около носа, другая над бровью.
Стоят фельдшер, сиделка.
Говорю фельдшеру: «Нельзя ли спросить — где убили, когда, как?».
«Спрашивали, — отвечает фельдшер, — говорит, куда-то заезжали… их убили во дворе…».
Но вопрос, чтобы такой аккуратный человек, как Л. К. Газенбуш, ездил с казенными деньгами по дворам… Спрашиваю сам, — кучер не отвечает…
«Вас убили во дворе?» — отчетливо говорит фельдшер. «Во дворе…» — слабо отвечает кучер. «Сколько их было — два, три… пять?» — «Пять…».
Бросилось в глаза, что кучер повторяет только последнее слово.
«Поставьте вопрос так: вас убили на улице?..». — «На улице…». — «В поле?». — «В поле…». — «Их было семь?». — «Семь…».
Очевидно — слух и язык действуют, но сознания уже не было…
Звоню по телефону А. Ф. Бейвелю, рассказываю в нескольких словах, — спрашиваю — нет ли средства пробудить сознание у умирающего, хотя бы на несколько минут? Он подумал, говорит: «Нет! возбуждающие есть, но они еще затемнят сознание…». Поехал домой, — уже ночь, кучер скоро умер.
На другой день выяснилось, как произошло убийство.
Газенбуш отобрал деньги и в своих 2 лавках и почему-то вздумал заехать в лавку Н. Н. Трофимова за рекой. Деньги были уже отобраны днем, и Газенбуш поехал в склад прямо через р. Миасс обычной, довольно пустынной дорогой. На одном перекрестке кошевку неожиданно окружили 5—6 человек… выстрелили в упор из браунингов… вытащили из кармана деньги — всего-то сотни две — и скрылись. Лошадь постояла и по знакомой дороге довезла их до склада…
Подняли на ноги всю полицию. Дело поручили И. П. Лепихину — челябинскому Шерлоку Холмсу, произвели массу обысков за рекой и на вокзале, арестовали нескольких человек и — ничего не открыли…
Газенбушу и кучеру устроили торжественные похороны. Все чиновники города, гласные Думы, толпы народа, военный оркестр, перезвон на всех церквях, венки; гробы на кладбище несли на руках.
У Газенбуша осталось 7(!) человек ребят, у кучера двое.
Управляющий акцизным сбором выдал очень щедрое пособие вдове Л. К. Газенбуша и назначил большую пенсию. Хотела выдать пособие и Городская дума, но управляющий отклонил, — Дума выдала вдове кучера.
Нашлись свидетели убийства, — старик с внуком. Они пошли на р. Миасс чистить прорубь, — видят у забора кучку людей, остановились посмотреть. Кто-то из кучки прогнал их, — отошли и опять остановились. Показалась лошадь и кошевка, кучка к ним, — один схватил лошадь под уздцы… остальные к кошевке, начали стрелять… свидетели поскорее на реку…
Исправник решил устроить очную ставку старика с некоторыми арестованными — не узнает ли он кого? Я присутствовал, — провели очень плохо, — ставили мальчишку и старика лицом к лицу с каждым из арестованных и спрашивали: «Не узнаете ли?». Боясь последствий, старик, конечно, не узнавал…
Кстати: на этом «расследовании» исправник показал новинку — маленький браунинг и нечаянно выстрелил, — хорошо, хоть в пол. Повертели в руках выброшенную гильзу, и присутствующий доктор А. М. Киркель — еврей — меланхолически заметил, что маленькая штучка, а убивает. Я робко заметил, что это гильза, а убивает пуля. «Что вы говорите! — Ведь я вскрыл трупы… Убиты именно этим!»…
Убийц так и не нашли…
Зимой в Челябинск был назначен генерал-губернатор…
Либеральные газеты так описывали генерал-губернаторов, что многие из обывателей ждали его с ужасом.
Приехал и… ничего… — впрочем, нет, — до смерти перепугал мою жену.
Вечером мирно чайничали… звонок в парадную дверь… горничная отворила. «Здесь живет Константин Николаевич Теплоухов?». Жена вышла в переднюю — стоит офицер. «Здесь!». — «Генерал-губернатор просит его к себе!». Жена так и обмерла. «Зачем?». — «Не волнуйтесь — участником в совещании…».
Оказывается, генерал-губернатор, чтобы разобраться в делах неизвестного ему Челябинска, устроил нечто вроде совета: пригласил несколько гласных Городской думы, 3—4 просто заметных людей города и чиновников — начальников отдельных ведомств. Филиппов, конечно, заболел, и посланного адъютанта направили ко мне.
Генерал-губернатор поместился в доме Колбина — на Сибирской ул. — он был генерал-майор, — фамилия — Стельницкий.
Я приехал, — члены совета собирались. А. Ф. Бейвель представил меня Стельницкому, — очень любезен.
Заседание открылось в большой зале. Стельницкий сказал небольшую речь, просил нас оказать ему содействие. Набросали общими силами проект обязательного постановления для обывателей — очень необременительного; рассмотрели еще 2—3 вопроса.
«Вот еще что беспокоит меня, — заговорил Стельницкий: — пьянство у демобилизованных… Где они достают такую массу водки?». Приходится отвечать мне: «Тайная продажа… — борьба с ней непосильна». — «Я знаю, но где берут ее тайные продавцы?». — «Лавки в городе и на 10 в. от линии закрыты. Водку берут в дальних лавках». — Откуда берут водку эти дальние лавки?». — «Из винного склада, — он здесь в городе и даже недалеко от нас». — «В городе? здесь? я могу закрыть его!». — «Конечно, но я должен доложить, что склад дает казне около двух миллионов в год…». — «Сколько?». — «Два миллиона…» — «Тогда я подумаю…».
Побалакали еще кое о чем, — разошлись…
Было еще одно-два заседания, — Стельницкий оказался человеком простым, без фанфаронства, зверств никаких не проявлял.
Я встречался с ним потом раза два на вечерах у А. Ф. Бейвеля, — пили водку, болтали… «По обязательному постановлению можно иметь не более фунта пороху, а у меня 10. Что делать?» — спрашиваю его. Он смеется: «Этот пункт не к нам относится…».
Маленький курьез: Стельницкий сделал визит Бейвелю, Чикину, еще кое-кому, — у Покровских не был и на совет их не звал. Те, считая себя первыми людьми в городе, обиделись, но… если гора не идет к Магомету, то… и т. д. — в один прекрасный день в великолепной коляске приезжает В. К. Покровский. Через час — в таком же видеИ. К. Покровский…
Но… такое поклонение генерал-губернатору могло повредить их либеральной репутации, и они — один за другим — заехали в дом предварительного заключения и пожертвовали по 25 р. на улучшение пищи заключенных…
Год кончился…